— Господи, Джемм, это очень мило с твоей стороны. Только речь не о дружбе. Я говорю о любви. Не дружеской. Настоящей. Я… — Все, назад дороги нет. — Господи, Джемм… Я люблю тебя. Никогда никому не говорил этих слов, но сейчас… это… правда. Я схожу по тебе с ума. Ты самая чудесная на свете. Я постоянно о тебе думаю, не могу больше изображать дружбу. Я ревную тебя к Смиту. Если честно, я раньше и не думал никогда ни о любви, ни о семье. Когда ты переехала, я сначала не понял, какая ты… особенная. Милая девушка, соседка по квартире, только и всего. А потом узнал поближе, привык к тому, что ты рядом, и ты начала мне нравиться все больше и больше. А тем вечером… помнишь, во время чемпионата по поеданию чили? Я понял, что влюбился. Это судьба, Джемм. Мне кажется, мы двое — как одно целое… Я не могу больше быть лишь другом. Не могу и не хочу. Мне хочется, чтобы ты относилась ко мне так же, и иногда… иногда мне кажется, что так оно и есть. — Ральф выдохнул облегченно. — Я знаю, что для тебя такие признания не новость, Джемм. Мне известно все о Нике, Джейсоне и прочих. Признаний в любви ты наслушалась достаточно…

— Что?! — У Джемм расширились глаза.

— Но поверь мне, я другой. Я не хочу ни менять тебя, ни контролировать. Ты нужна мне такая, какая ты есть. И если я не мельтешу вокруг тебя, не заваливаю цветами, стихами и любовными письмами, то вовсе не потому, что не люблю. Именно потому, что люблю. Понимаешь?

— Что?! Постой-ка. Откуда, черт возьми, тебе известно про Ника, Джейсона и… и остальных?

Ральф смотрел в искаженное от ярости лицо Джемм. Да пошло оно все. Терять уже нечего.

— Прости, Джемм, только не сердись. Постарайся понять. Это прозвучит дико, но я… я… читал твои дневники. Прости. Я их читал с тех пор, как ты у нас появилась. И вообще… дело не только в дневниках. Я, бывало, по полдня проводил в твоей комнате, чтобы дышать одним воздухом с тобой, чтобы побыть среди твоих вещей. Я о тебе все знаю. О том, что в детстве ты считала себя уродиной. О твоих первых свиданиях, обо всех этих идиотах, что пытались тебя изменить. Я все о тебе знаю, поэтому будет справедливо, чтобы и ты знала обо мне все. Понимаю, я вел себя подло. Никогда ничего такого не делал. А тут не устоял. Меня будто силой тянуло к ним… к тебе. Наверное, я выгляжу идиотом. Но знаешь… я становился ближе к тебе. Мне так хотелось быть ближе, а другого способа я не видел. Прости, Джемм. Я очень, очень виноват. Прости.

Ральф нервно улыбнулся. Его фирменная ленивая улыбка изогнула губы. Затаив дыхание, он ждал ответа Джемм.

— Невероятно. Ты! Читал! Мои дневники?! Это… неслыханно! Ральф, я ведь считала тебя своим другом. Вот что. Забудь об этом. Забудь обо всем, что между нами было. Друзья не лезут в личную жизнь друг друга, друзья не роются в вещах друг друга. Господи, как представлю… меня сейчас вывернет…

— Пожалуйста, Джемм… постарайся понять…

— Нет, Ральф. И стараться не стану. Не понимаю. И вот что: с этого дня… с этой минуты мы с тобой — всего лишь соседи по квартире. Больше никаких карри, никакого трепа, ничего. Держись от меня подальше, и все будет прекрасно, понял? Считай, сегодняшнего вечера не было.

— Нет! Джемм… Я не хочу ничего забывать. Я рад, что это случилось. Я хотел, чтобы это случилось. Давай поговорим.

— Ты что, не слышал, Ральф? Разговорам конец. Всему конец. Я хочу домой. Попроси счет.

Едва сдерживая слезы, Джемм наклонилась за сумочкой, нащупала кошелек. Привычный мир подстреленным вертолетом вертелся в голове. Она была в ярости. Как он смел… как смел рыться в ее вещах, читать ее дневники?! Только разве в дневниках дело? Джемм никогда не отличалась скрытностью; да ей и скрывать-то нечего. Ральф, конечно, поступил ужасно, но с его непрошеным любопытством она бы справилась. Лавина чувств, вызванная признанием Ральфа, — вот с чем ей не справиться. И ведь знала, если не кривить душой — знала, что этот момент когда-нибудь наступит…

Ральф ее любит. Слова прозвучали, все карты выложены на стол. Игра окончена. Ситуация вышла из-под контроля. О, если бы она могла рассмеяться, похлопать старину Ральфа по плечу и ответить, что тоже его любит, но по-другому; что любовь ее и будущее принадлежат Смиту, а от Ральфа она ждет лишь дружбы… Если бы. Но не может. Потому что это было бы неправдой. Черт, черт, черт!

«Я его люблю».

Она любит Ральфа. Любит его манеру держать сигарету и кружку с пивом в одной руке. Любит его приверженность к «Уолтонам» по воскресным вечерам и дружбу со всеми бродячими собаками. Любит его громогласные, хотя и однобокие споры с оппонентами в телевизоре. Руки его любит и длинные, сильные ноги. Любит его ленивую кривоватую ухмылку, его смех. Любит его готовность поддержать любой разговор, пусть даже самый банальный. Любит его любовь к жизни с ее каждодневными нюансами — красивым закатом, причудливым облаком или «стрелкой» на колготках проходящей мимо девушки. Щербинку в зубах любит — заехали футбольным мячом в детстве — и маленький шрам у самого края волос — память о крушении поезда в 1979 году.

Она любит Ральфа, а Ральф любит ее. Они могли бы быть вместе. Могли бы просто взяться за руки, шагнуть навстречу рассвету, жить долго и счастливо. Они могли бы любить друг друга.

Джемм подняла на него глаза в тот миг, когда Ральф отвернулся, тщетно пытаясь привлечь внимание официанта. Она смотрела на темные завитки волос чуть выше ворота свитера — ей так всегда хотелось их пригладить… на тоскливо поникшие плечи. Гнев еще вовсю клокотал в крови, а она готова была развернуть его к себе, обнять и зацеловать до смерти.

«Я люблю тебя, Ральф. Я хочу тебя. И я тебя ни разу даже не поцеловала…»

Нельзя тебе его любить. Нельзя. Что будет со Смитом?

Шлюзы захлопнулись.

Ральф, обернувшись, встретил ее взгляд.

— Джемм…

— Нет! — отрезала она.

— Пожалуйста… — Нет!

В тяжком молчании вышли из ресторана, поймали такси. Атмосфера в салоне с каждой секундой все больше каменела — как жидкий бетон на морозе.

Глава двадцать пятая

Тем страшным вечером Карл направился прямиком к Тому с Дебби и принялся названивать ей каждые десять минут, с отвращением слушая собственный голос на автоответчике, бубнивший, что дома его нет, но можно оставить сообщение после гудка. Проклятье. А то он сам не знает, что его нет дома!

На следующий день он оборвал телефон у матери Шиобан, набирая номер каждые полчаса, пока миссис Макнамара не рявкнула, что Шиобан не желает его слышать и что она вызовет полицию. Дальнейшие события Карл помнил плохо — все тонуло в бездонной черной пьяной дыре. К середине понедельника он как-то умудрился дотащиться до работы.

Вот тогда-то все и произошло.

Ничего подобного он не намечал. «Час пик» значился последним в списке мыслей, терзавших его последние семьдесят два часа. Но он диджей. А диджеям бюллетени не положены. До студии Карл добрался на автопилоте, тормозившем за него на перекрестках и вместо него давившем на газ.

— Что с тобой, старик? — вскинулся Джон, продюсер «Часа пик», когда Карл ввалился в студию. — Ты в порядке?

— Да-да… Да.

Все казалось чужим. «Радио Лондона»? Разве он здесь бывал? Джон? Кто это?

Вместе с Джоном пробежались по списку музыкальных композиций на сегодня. Ирония судьбы, тупо отметил Карл. Ирония судьбы в том, что тебе, диджею, доверено выбирать песни для разбитых лондонских сердец. Сколько раз, интересно, ты ставил «Солнце больше не взойдет» и сколько горемык, тоскующих в пустых квартирах, рыдали, ткнув кнопку радио, от безысходности песни и с головой тонули в горечи своей потери? С бездумной жестокостью счастливого человека ты сыпал соль на кровоточащие раны. Что ж, теперь твоя очередь.

Но у него есть преимущество: он вправе заменить любую песню. Захочет — поставит «Спайс Герлз» или «Я все еще жив»… и удержит боль в рамках. Изобразит из себя Всевышнего.

Только не станет он этого делать. Пройдется по готовому списку и сам будет сражаться с черной тоской. Роль Всевышнего не для него.