— Ой, не знаю, — рассмеялась Шиобан. — Вспомни, что вышло, когда я в последний раз напилась.
Оба захихикали, но уже через секунду Рик, посерьезнев, взял руку Шиобан в свою, заглянул в глаза и сказал:
— Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Сразу признаюсь, что с тех пор ничего не изменилось и я по-прежнему считаю тебя самой восхитительной из женщин. Ты… ты… да что там, ты и сама все понимаешь. Но дело в том, что сейчас тебе не это нужно. Тебе нужен друг, а я очень, очень хочу быть тебе другом. — Он ухмыльнулся: — Даже подружкой, если понадобится! Запросто!
— Неужели? — Шиобан снова засмеялась.
— Ага! Вперед. Пойдем ко мне, опрокинем по парочке коктейлей, потом отправимся в клуб, там добавим, потом вернемся домой, влезем в халаты и за кофе посплетничаем о мужиках. Будет здорово, не пожалеешь!
Так они и сделали. Под музыку опрокинули у Рика далеко не по парочке ядовито-розовых «Морских бризов», и вальсировали в паре, и помирали со смеху, пока Рик по-бабьи взбалмошно и тщательно готовился к выходу: «Как считаешь, в этих штанах у меня не слишком толстая задница? Какие надеть — бежевые? Хаки? Или они не идут к моим волосам?»
Поймав такси, домчались до полуподвального клуба, набитого иностранными студентами, австралийцами и южноафриканцами. Рик притащил из бара по бокалу белого вина с содовой и тут же осушил свой.
— М-м-м. Вкусно. Раньше не пробовал.
Они танцевали один танец за другим, болтали, смеялись, обсуждали всех попадавшихся на глаза.
— Эй, погляди-ка на того парня, — сказал Рик. — Глаз с тебя не сводит.
— Который?
— Высокий такой шатен в белой футболке — во-он там. — Рик чуть заметно кивнул в сторону.
— И не думает он на меня смотреть, Рик.
— А я говорю, глаз не сводит! Хочешь, подойду, выясню, в чем дело?
— Нет! — Шиобан ухватила его за рукав. — Не смей! Не надо, Рик, очень прошу!
Поздно — Рик уже шел через зал. Шиобан в ужасе отвернулась, мечтая, чтобы вспыхивающий разноцветными огнями танцпол разверзся и спас ее от позора.
— Его зовут Майк. — Рука Рика легла ей на плечо. — Американец, будущий инженер. Ему девятнадцать, и он от тебя без ума.
— Не болтай ерунды!
— И не думал даже. Смотри — он тебе машет.
С ума сойти… и впрямь машет. Неловко махнув в ответ, Шиобан отвернулась.
— Подойдешь к нему?
— Ни за что!
— Да ладно тебе, давай!
— Нет. Честно, Рик, я не могу. Не могу — и все. Он мне даже не нравится.
— Что?! Как может не нравиться такой парень? Ты посмотри, посмотри! Хорош собой, умен, молод.
— Вот именно. Девятнадцать лет! Что у меня может быть общего с человеком, в глаза не видевшим черно-белого телевизора и виниловой пластинки? Да он наверняка считает, что Господь создал круглосуточное телевидение сразу после Адама!
Оба дружно покатились со смеху.
— Тут ты права, — задыхаясь от хохота, простонал Рик. — Тут ты права.
Прежде чем вернуться домой, они расправились еще как минимум с десятью коктейлями на двоих, перезнакомились с десятками молодых людей, годившимися им в сыновья, а кое с кем даже обменялись телефонами, Рик был дважды выставлен из дамского туалета, а Шиобан нахохоталась до колик.
— Ой, Рик, — хихикала она на обратном пути, — о лучшей подружке, чем ты, и мечтать нечего!
Шиобан не веселилась так со времен студенческой юности. В Лондон они переехали вместе с Карлом, вместе заводили друзей, и у Шиобан, которая всегда работала дома, не было возможности познакомиться с кем-нибудь только для себя. Пусть эта ночь была всего лишь шуткой, попыткой развеяться, но она показала Шиобан, чего та была лишена последние пятнадцать лет. Веселья. Ребячества. Глупых и милых выходок.
Незабываемая ночь.
— Ну как? Повеселела? — спросил уже облаченный в халат Рик, протягивая ей чашку с кофе и усаживаясь рядом на диван.
— Дай подумать. Меня пригласили на ужин в мой любимый ресторан, угощали шампанским, водкой и белым вином с содовой, на меня положили глаз девятнадцатилетний американец, двадцатилетний африканец и эстонец двадцати двух лет, я сбила ноги в танце, я насквозь промокла под дождем и до хрипоты наоралась песен на пути домой, а теперь сижу, закутанная в теплый, как грелка, халат, на мягчайшем диване в роскошной квартире и пью настоящий колумбийский кофе. Пожалуй, что да — я повеселела!
— Всегда к вашим услугам, — отозвался Рик. Оба умолкли, глядя в чашки. Оба чувствовали, что еще не все слова сказаны. Оба знали, что наступил особый момент. Шиобан подняла голову первой — и вдруг поразилась синеве глаз Рика, искренности его взгляда, теплоте улыбки.
— Кто ты, Рик? — выдохнула она. — Как тебе удается всегда оказываться в нужном месте в нужное время, с самыми нужными словами? Рядом с тобой я чувствую себя… именно так, как хотела бы чувствовать… Ты ангел?
Рик с мимолетной улыбкой отставил чашку, взял ладони Шиобан в свои.
— Нет, — шепнул он. — Нет, я не ангел.
Он придвинулся. Шиобан подалась навстречу, вдохнула его аромат — сквозь полынную горчинку геля для волос, фруктовую сладость шампуня, примесь мускуса от разгоряченного мужского тела она уловила аромат Рика. Он защекотал ноздри, просочился в горло, обволок сердце.
Она никак не ожидала, что влюбится в Рика. Она была уверена, что ее сердце принадлежит Карлу. Возможно, так оно и было. Но ей не удалось справиться с чувствами, что подхватывали ее всякий раз, когда Рик оказывался рядом. Карл осыпал ее комплиментами, а Рик помогал почувствовать себя особенной, уверенной, целомудренно-новой, будто только что вынутый из упаковки подарок.
Шиобан искренне казалось, что Рик — ангел. Они оба ангелы.
Когда-нибудь… позже… в один прекрасный день она расскажет об этом Карлу.
Глава двадцать седьмая
«Ивнинг стандард», 27 февраля 1997 года.
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЗВЕЗДЫ
В нынешнем несерьезном, вздорном мире, где мода, слава, фавор так мимолетны и зависимы от капризов прессы и суждений самозваных экспертов (причислю и себя к этому сомнительному братству), особенно приятно появление таланта столь очевидного, столь блестящего, столь бесспорно мощного, что он способен устоять против оравы злобствующих писак. Я смиренно склоняю голову.
Имя на приглашении было смутно знакомо. Ральф Маклири. Обладатели феноменальной памяти, возможно, вспомнили бы художника, но я, каюсь, не смог. Пресс-релиз освежил мою память. Ну разумеется! Ральф Маклири, звезда Королевского колледжа восемьдесят шестого года, которого я лично, в этой самой колонке, восторженно и до неприличия сентиментально описывал как «юношу, связанного с холстами инцестом; юношу, в нежном двадцатилетнем возрасте создавшего работы такой эпохальной значимости и несомненной зрелости, что определение „гений“ само просится с пера». В то время я не был одинок. Всю прессу захлестнула волна восторженной истерии.
Самих полотен Маклири я так и не вспомнил — ни одного штриха или оттенка цвета; расшатанная, стареющая память стерла все детали, освобождая место для многоводного потока новорожденных художников, от которых давно устал мой пресыщенный взгляд, что, однако, не избавляет меня от обязанности ежедневно подбирать слова для их оценки.
Я стар и, признаюсь, непостоянен, новая прекрасная картина завораживает меня, заслоняя все прежде виденные. Но словно брошенная ради молоденькой прелестницы жена, через десяток лет представшая перед изменником мужем в новом облике — стройная, счастливая, уверенная, сияющая внутренним светом, Ральф Маклири возник из небытия, чтобы пристыдить нас всех. Его работы, выставленные в галерее в Ноттинг-Хилл, принадлежащей его давнишнему другу и спонсору Филипу Довиньону, служат напоминанием о том, что искусство не может и никогда не станет жертвой причуд и слабостей иных, куда более поверхностных сфер — моды, кинематографа или поп-музыки; о том, что истинному гению по силам выжить, а в случае Маклири — и расцвести без назойливого внимания со стороны Флит-стрит.
Выставка в галерее «Довиньон» — первая за довольно долгий период, и моих старческих сил едва хватает, чтобы удержаться от строк в выспреннем штиле десятилетней давности.
Маклири-художник необыкновенно возмужал; юношеский анархизм стиля сменился мягким, едва ли не романтичным реализмом целой серии портретов головокружительной красоты и убийственной выразительности. Если в предыдущей жизни Маклири и страдал от затянувшегося отрочества, то Маклири наших дней — личность зрелая, отдавшая предпочтение глаженым рубашкам и пристойной стрижке. Что не может не радовать. В грустные времена, когда унитазы, шоколадные батончики и увечные твари на холстах выдаются за искусство, подлинная услада для старика — выставка картин, так традиционно и прекрасно повествующих о вечных истинах: любви, счастье, свете и мраке. Я умолкаю…